меня за руку.
— Так странно... Я так благодарна вам! Я вас впервые вижу... или мне кажется, видела вас где-то?... — и вы меня понимаете... Я чувствую — вы понимаете меня. А муж мой... Он хочет посадить меня в психушку. Он... он...
И Настя снова разревелась. Я не выдержал — обнял ее, прижал к себе это трогательное существо, — Настя первые секунды напряглась, но тут же поддалась, обмякла — и уткнулась лицом мне в грудь, вжимаясь все крепче в меня. Ее сотрясали рыдания.
Я гладил ее по плечам, по спине, по нежным шелковистым волосам, сгорая от жалости и не веря своему счастью...
***
Мы очень подружились с Настей. С мужем ее я так и не был знаком, к счастью для него и для меня: думаю, миром бы наша встреча не закончилась, и у нас обоих возникла бы куча проблем. Настя доверяла мне как брату, и я сходил с ума от этой удивительной доверчивости, чистой и безоглядной: Настя клала руки и голову мне на плечи, прижималась ко мне, обнимала меня, и все это — с полнейшей уверенностью в чистоте моих намерений, в моей порядочности... Настя была наивна, как деревенский ребенок, и притом — совсем неглупа, культурна, образованна; она знала наизусть целые сборники стихов, плакала от радости, слушая музыку, и расцветала от каждого комплимента, как мак. Мои мучения вошли в новую стадию: Настя была так чиста, что и подумать о ее совращении было противно. Странно было думать, что эта доверчивая девочка — зрелая женщина, на три года старше меня, что многие в ее возрасте уже стали старыми грымзами...
Между тем муж изменял ей по-прежнему. Он попытался упечь ее в дурдом, но я постарался добыть Насте «нужного» врача для освидетельствования, оставаясь сам в тени, — и Настю признали нормальной. Григорий явно не собирался останавливаться на этом — но, по краней мере, у нас была какая-то передышка.
Я думал, что вечно обречен на страдания от неразделенной (вернее, разделенной наполовину) любви, — когда новый случай снова повернул все в другое русло.
Однажды на работе я услышал, как Тонька, наша секретарша, болтает с каким-то мужиком. Тонька была обычной крашеной оторвой, каких пруд пруди, и я не обратил бы внимания на ее кавалера, если бы она не назвала его Гришей. Заинтригованный, я выглянул — и увидел лощеного «нового русского» в пиджаке, перстнях, цепочках и запонках. Я, как говорится, «нутром почуял», что это — Настин муж. Значит, Тонька — очередная его блядь. О чем же они воркуют? Я поскорее достал свою мобилку с чувствительным микрофоном — и сунул в дверную щель...
И не зря. Очень скоро я услышал примерно следующее:
— Сколько эта сука будет висеть у тебя на шее?
— Уже недолго. Пару капелек в чай...
— Ты что, охуел?
— Да не, нормалек, не волнуйся, просто мухи в голове заведутся... Освидетельствуем, отправим на лечение, и...
Я, стараясь, чтобы меня не заметили, вышел боком на лестницу — и во весь дух помчался домой, на бегу набирая Настю.
... Она отреагировала так, как я и боялся: прослушав запись до конца — сидела, побледнев, как манекен, не плакала, не причитала; только судорожно сглотнула — и вдруг сорвалась с места и выбежала вон.
Я побежал за ней, но не успел догнать ее: она исчезла. Нырнула в машину или в автобус...
Сказать, что я переживал за нее — значит не сказать ничего. Я не знал, что она может натворить; я не знал, начал ли на нее действовать психотропный препарат... Я боялся, что она наложит на себя руки. Я побежал к ней домой, плюнув на все — но дома ее не было. Хорошо, что Григория тоже не было... Я бродил по городу, зашел в тот самый сквер... наконец, сообразив, что мне лучше быть дома и ждать ее, — поехал домой.
И через полчаса — звонок в дверь! Я подскочил, открыл — и не удержался от вскрика. Это была Настя, но — Боже, в каком виде! Я не сразу и узнал ее. Она была сильно пьяна, — я испугался, что на нее
