засмеялся.
— Правильно, не дурак... значит, что получается? — Баклан на секунду запнулся, соображая, «что получается». — Ты сказал сейчас, что «принято считать и говорить», а на самом деле «считать» и «принято говорить» — вещи, не всегда совпадающие... или даже вовсе не совпадающие! Кто и что думает, кто как считает — это одно. А что при этом каждый из нас говорит на публику — это уже, бля, совсем другое. Хуля здесь непонятного?
— Хорошо, я вопрос свой уточню... понятно, что любой человек может думать и считать совсем не так, как он говорит об этом вслух. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему, если это кайф, нужно говорить при пацанах, что это позорно? Чего, бля, позорного в нормальном сексуальном кайфе? Почему, бля, нужно говорить совершенно противоположное тому, что на самом деле?
— Потому, что говорить так положено... — отозвался Баклан, смутно чувствуя некую абсурдность своего ответа — своей собственной логики.
— Вот я и спрашиваю: кто это п о л о ж и л? Ну, то есть, кто предписал так говорить на публику? Кому это нужно?
— Бля, да откуда я знаю? Я, бля, что тебе — специалист по гомосексу? Хуля ты доебался? — отозвался Баклан с лёгким раздражением, не зная, как на вопросы Архипа ответить. — На того, кто положил, то есть установил-предписал так говорить или даже так думать, мы с тобой в ответ положили сегодня — большие и толстые... и так делают, нужно думать, многие — не мы одни. Ну, и хуля нам про это говорить — хуля нам обо всём этом беспокоиться? — Баклан сам не заметил, как в его голосе прозвучала интонация Архипа.
— Дык... я что — беспокоюсь разве? — засмеялся Архип. — Чего ты, Санёчек, злишься? Мне, бля, просто стало интересно... ведь те, кто ни разу сам не пробовал — сам ни разу такого кайфа не испытал, не только говорят, как говорить п о л о ж е н о, но так ведь и думают... как, например, до ночи сегодняшней думал я. То есть, думал не лично сам, а думал, как все говорят...
— Понятно. А теперь ты думаешь уже не так, как все говорят, а думаешь лично сам... что похвально уже само по себе и потому не может не вызывать уважения, — улыбаясь, с иронией проговорил Баклан, но в этой иронии уже не было ни какого-либо скрытого превосходства над собеседником, ни малейшего любования собственным интеллектом... собственно, это была даже не ирония, а вполне дружеский — совершенно необидный — подкол, потому что в иных случаях не столько важны произносимых вслух слов, сколько важна интонация, с какой эти слова говорятся-произносятся.
— Дык, правильно... чего ты лыбишься? Завтра, Санёчек... завтра мы кайф продолжим, и ты убедишься наглядно в правоте своих слов! — многообещающе отозвался Архип, явно намекая на позу, которую он пообещал показать младшему сержанту Бакланову.
Они помолчали... понятно, что они не могли знать мыслей друг друга, а между тем в те несколько секунд, что длилось их молчание, они оба, словно исчерпав на сегодня интерес-внимание друг к другу, странном образом подумали об одном и том же — они оба подумали о рядовом Зайце: Баклан как-то отчетливо понял-подумал, что Архип, скорее всего, будет не только с наслаждением трахать Зайца сам, но и будет давать Зайцу трахать себя, чтобы сделать своё наслаждение более полным, максимально исчерпывающим; «потому что он, этот Архип, какой-то цельный и потому настоящий — не боящийся быть самим собой», — подумал Баклан; и у Баклана от этой мысли возникло чувство невольной зависти к Архипу... а Архип вдруг подумал, что зря они с Зайцем сделали т а к — насильно, по-свински... но — кто же мог знать в начале ночи, что будет в её конце? И потом... если б не этот Заяц — разве случилось бы то, что случилось?
Оглянувшись назад — посмотрев на круглый циферблат часов, висевших над выходом из канцелярии. Архип невольно
