сержантом из роты материального обеспечения, неожиданно производит впечатление — и вовсе не содержанием, поскольку в содержании всё для всех узнаваемо, а впечатляет та внезапная искренность, с какой Толик всё это рассказывает: за напускной лёгкостью вдруг отчетливо слышатся почти забытые человеческие интонации, и это так неожиданно, что на какой-то миг воцаряется молчание.
— Ну, допустим, сцепились два сержанта — два «старика» — вовсе не из-за салажонка... — нарушая молчание, говорит Андрей.
— Допустим, — кивает Толик. Он мимолетно смотрит на Андрея, и во взгляде его Андрей улавливает мелькнувшее удивление... удивление, вызванное тем, что он, Андрей, увидел в этой истории что-то еще — такое, о чем Толик говорить совершенно не предполагал. — Так вот... я к чему обо всём об этом рассказал? Пока «слонам» было плохо, они искренне думали, что, когда они «постареют», они обязательно сделают «как лучше», а потом они, «слоны» эти, стали «дедушками», и всё получилось — «как всегда»... и Валерка, с которым мы сопли кровавые по ночам смывали, которого я считал своим другом, мне кричит, что это система и что я буду последним лохом, если в систему эту, не нами придуманную, не стану вписываться... вот я о чём! Он кричит мне «система!», и он — прав: это — система! И она не только в армии — она везде: поднимаются люди снизу вверх и тут же напрочь забывают, что делается внизу, и чем выше они поднимаются, тем короче у них становится память... сытый голодному не внимает.
— Подожди! — Юрчик, перебивая Толика, лезет в карман за сигаретами. — Система, да! Но... ты скажи, Толян: ты сам — ебал «молодых»? Сам лично — бил их после отбоя? Ставил на счетчик? Заставлял себя обслуживать?
— Нет, — отзывается Толик.
— Вот! И я, будучи «старым», ни одного салабона не ударил! И ни разу никого не заставил заправлять мне койку! И не стирали мне ни разу ни носки, ни трусы! И никого и никогда я не доил на деньги... а я ведь тоже в системе — в этой самой системе! Значит, что получается? Дело не в системе? — Видно, что Юрчика эта тема задела, зацепила, и он, глядя на Толика, говорит всё это напористо, энергично, словно ему возражают, а он, отбиваясь, спорит.
— Дело не в системе... точнее, не только в системе — дело здесь, парни, в самом человеке, — рассудительно говорит Андрей. — Всё зависит от каждого персонально, и кто-то — систему эту принимает как должное, в ней растворяется, сам становится её частью, а кто-то — системе сопротивляется... в меру сил и возможностей. Всё, в конечном счете, зависит от каждого конкретного человека...
— Вот! — перебивая Андрея, вновь подхватывает Юрчик. — Андрюха правильно говорит! У человека должен быть стержень — свой, собственный... и тогда никакая система тебя не сломает — под себя, как овцу, не подомнёт!
— Ой, как у вас всё просто... — переводя взгляд с Юрчика на Андрея, хмыкает Максим. — Стержень, бля... как же! А если в стержне этом — в самом человеке — изначально заложена неосознаваемая им самим тяга к мазохизму-садизму?"Молодой» — страдает... так? Так. Его бьют, ставят раком, делают рабом, но он не посылает всё это на хуй — он страдает и, страдая, принимает это как должное, оправдывая свои страдания системой, а едва становится «стариком», как в нём тут же открывается новая грань, и он уже искренне тащится от своей безграничной власти — сам свирепствует, сам ставит кого-то раком или заставляет пацана, только призвавшегося, стирать свои носки-трусы, и снова всё это оправдывает системой... типа «сам я белый и пушистый, а никуда не годная система меня, бедного, вынуждает быть злым и нехорошим»... очень, бля, удобно, чтоб скрыть свой личный — гнилой — «стержень»! Изначально гнилой...
— Ну... есть, наверное, и такие, кто действительно тащится... сам
