всех его чувствах не то что по словам и делам — догадывается по взглядам, жестам и звукам голоса. Он не понимает только одного: что братец с этого имеет сам? В упор не понимает каждый раз, когда это происходит — и после каждого раза его завязывает на Сэме ещё больше, так, что с каждым новым разом всё труднее и труднее дышать.
— Я так и знал... Ты ведь всегда прощаешь, да? Ты прощаешь, что бы я тебе ни сказал. Что бы с тобой ни сделал. И ты всё равно всегда рядом, Дин... Чтобы я мог продолжать говорить и делать, — с каждой новой фразой поцелуи становятся всё более жадными и агрессивными, а руки Сэма — всё более настойчивыми. Рубашка Дина уже наполовину расстёгнута, но ни один, ни второй не спешат снять её полностью. Когда Сэм начинает дело, спешке не место. Хотя Дин, пожалуй, и не отказался бы закончить с этой пыткой побыстрее. Впрочем, нет. Враньё. Дин наслаждается каждым мгновеньем, и не согласится променять их ни на что в жизни.
— Сэм... За что?... — со стоном спрашивает Дин. Стоит не шевелясь, тяжело дыша. Сэм скользит ладонями по его груди, царапает пальцем сосок и молча, не отвечая на вопрос — он никогда не отвечает — накрывает его губами, выкручивая пальцами второй. Это почти больно, на грани, которую — Дин знает — Сэм никогда не перейдёт. Губы Сэма, влажные после поцелуев, ласкают его сосок, зубы осторожно сжимаются на нём, и Дин, хватая ртом воздух, чувствует, что ноги начинают его подводить. Сэм аккуратно стягивает с него рубашку, расстегнув остальные пуговицы, и ткань падает на пол, к их ногам. Дин, наконец осмелившись открыть глаза, видит перед собой этот чёртов серый джемпер — ненавистное препятствие на пути к желанной коже. Скривив губы, Дин хватается за собачку молнии, сжимает её пальцами и медленно тянет вниз, внимательно глядя Сэму в глаза, готовый остановиться по первому слову. Но Сэм молчит, только поводит плечами, чтобы расстёгнутый джемпер отправился на пол вслед за рубашкой. Дин подаётся, было, вперёд, но тут Сэм удерживает его на месте, выставив перед собой ладонь.
— Тебе недостаточно инициативы вне постели, братец? — ехидно спрашивает он, убирая ладонь и отступая на полшага. Дин, потеряв столь необходимое тепло родного тела, тянется к нему, дёрнув подбородком.
— Достаточно. — хрипло говорит он, и голос у него срывается. В его глазах застыло всё то же, мучительно-беззащитное выражение, да Сэму и самому уже плохо без него — он возвращается обратно, внезапно подхватывает брата под ягодицы и усаживает на стол. Коленом вклинившись между послушно разведённых ног, упирается ладонями в край стола, прижимаясь как можно ближе, чтобы между их телами не осталось ни миллиметра, — Ты сумасшедший, Сэм... Я же вешу килограммов восемьдесят...
— Да ну? — он ухмыляется — так знакомо, а в глазах пляшут чертики, и честное слово, у Дина у самого уже начинает ехать крыша. Их губы снова встречаются, и Дин рад бы больше не отпускать брата ни на секунду от себя, но удержать его невозможно — вот он уже склонился над его плечом, выводит языком узоры по ключице; перенеся вес тела на ногу, руками рвёт ремень его джинсов из петель. — Как же я ненавижу эту твою пряжку...
— Это я тебя... ненавижу... — прерывистым шёпотом, как заклинание твердит Дин; не выдержав, хватается за плечи Сэма, проезжает ладонями по спине, забираясь кончиками пальцев под пояс джинсов и резинку трусов, поглаживая. Сэм вдруг останавливается, бережно поднимает его голову за подбородок, заглядывает в глаза. Дин расслабленно, совершенно безумными, потемневшими от страсти глазами смотрит на него, облизывает губы. В глазах — невероятная смесь чувств и эмоций, но он не может ничего сказать или объяснить. Да это и не требуется. Сэм же у нас экстрасенс, — с ухмылкой думает Дин, — Он и сам всё прекрасно понимает. И видимо, действительно
