тоже, как Гоблин Никандрович, член движения «За моральное возрождения», — содрогаясь от толчков, Колька смотрит на раскрасневшееся, жаром пышущее лицо Гоблина Никандровича... «кажется, сейчас...» — подумает Колька, всем своим телом чувствуя, как Гоблин, убыстряя движение бёдрами, вместе с тем невольно сбивается с размеренного ритма, и — в следующую секунду, словно отзываясь на Колькину мысль-догадку, Гоблин Никандрович, торопливо обхватывая, сжимая ладонями Колькины плечи, рывком дёргает Кольку на себя, одновременно с силой вдавливаясь лобком между разведёнными Колькиными ногами, — всё это происходит одномоментно, быстро и судорожно, и кажется, что Гоблин Никандрович в состоянии накатившего обжигающего оргазма хочет сплавиться, слиться с Колькой в одно целое: содрогнувшись всем телом, тяжело, жарко дыша, Гоблин Никандрович в блаженстве затихает, и Колька, стиснутый в его сильных, по-молодому крепких объятиях, чувствует, как член Гоблина, извергая семя, непроизвольно — конвульсивно — дёргается в глубине его, Колькиного, тела... всё!
Спустя полчаса Колька, уже одетый, сидит в кресле, и Гоблин Никандрович, тоже одетый, разливает по чашкам горячий душистый чай... за то время, что Гоблин трахал Кольку, лучи заходящего солнца стали совсем багровыми — и комната, как ёмкость вином, наполнена предвечерним багровеющим сумраком; муха, которую Колька хотел убить, исчезла — то ли, застыдившись совершаемого на её глазах «богомерзкого акта», муха забилась куда-то в щель, то ли, предчувствуя возможный конец своей жизни, бесшумно слиняла в другую комнату... во всяком случае, убивать Кольке никого не пришлось — мухи, когда он, уже одевшись, подошел к окну, на подоконнике не было.
— Холодно будет завтра... ветрено, — говорит Гоблин Никандрович, отхлёбывая чай. Он смотрит на Кольку исподлобья, но взгляд его ничего не выражает — взгляд у Гоблина Никандровича нейтральный: спокойный, умиротворённый.
— Почему? — спрашивает Колька, размешивая в чашке сахар.
— А закат... солнце на закате — вон какое! — отзывается Гоблин Никандрович.
Какое-то время они молчат — пьют душистый чай, шумно отхлёбывая его из чашек; говорить им не о чем... да и о чём говорить — при такой разнице в возрасте? Главное — сделано... почему — главное? А потому что Гоблин — после того, как это случилось в первый раз — зовёт Кольку с одной-единственной целью... и хотя лично Кольке зад подставлять — в жопу давать — какого-то особого кайфа не доставляет, Колька приходит всегда... и — трахает его Гоблин Никандрович, ебёт, натягивает не хуже Лёхи... любит он это делать... явно любит! Сам любит, а сам...
— Я спросить вас хотел... — Колька, поставив чашку на стол, откидывается в кресле, и хотя в Колькиной интонации нет ничего особенного — звучит Колькин голос обычно, то есть совершенно спокойно, Гоблин Никандрович невольно напрягается. — Ну, про это... — поясняет Колька, глядя Гоблину Никандровичу в глаза, — про то, что мы делаем...
— А что мы делаем? — Гоблин, держа свою чашку в руках, вопросительно смотрит Кольке в глаза.
— Ну, это... — Колька, запнувшись, невольно улыбается. — Как голубые... про это хочу спросить...
— Ну! Спрашивай, — отзывается Гоблин; Колька не замечает, как взгляд Гоблина Никандровича неуловимо меняется — в один миг из нейтрального взгляд Гоблина становится напряженно внимательным, даже пристальным.
— Мы это делает... это самое... — Колька, думая, как лучше сформулировать вопрос, на миг умолкает и, чтоб заполнить образовавшуюся паузу, снова невольно улыбается, всё так же спокойно глядя в глаза Гоблину Никандровичу. — Делаем, как голубые... а вы сами... вы ж сами говорили, что голубые — это извращенцы... и поп говорил...
— Какой поп? — не давая
