между нами — и мы в то же мгновение торопливо отводили взгляды друг от друга, боясь выдать свои затаённые, ещё не осознанные до конца и потому нас обоих пугающие желания...
— Наверное, если бы нам обоим было лет по тринадцать или даже по четырнадцать, всё было бы намного проще, ибо в тринадцать-четырнадцать лет еще не стоит так остро вопрос собственной идентификации, а настырно и требовательно стоит нечто другое, и пацаны — многие пацаны — экспериментируют в этом направлении, не особо задумываясь: пацаны ловят кайф, и не более того... но нам было уже по семнадцать, а это значит, что мы были в том возрасте, когда вопросы \"кто я? \» и \"что я? \» встают перед многими парнями, способными думать, со всей своей беспощадной прямотой, требуя внятного и недвусмысленного ответа...
— И вместе с тем нам было только по семнадцать, и мы оба были еще совершенно неопытны и глупы, — мы и тянулись друг к другу, и одновременно боялись этого непонятного, необъяснимого притяжения... Так закончился второй месяц — после памятной субботы, уже совершенно не казавшейся мне злополучной... И снова была суббота, и снова мы оказались с Толиком вдвоём — опять у меня дома; maman была в очередной командировке, точнее, улетела она накануне, в пятницу вечером, бабуля на выходные уехала к своей подруге, и в субботу я сообщил обо всём этом Толяну — причём сообщил я об этом как бы между прочим, стараясь ничем не выдать своего волнения...
— Андрюха сказал, что дома на выходные он остался один, и — обострённым до предела чувством я понял, что значило это внешне невинное сообщение вместе с приглашением зайти к нему забрать диск, который я накануне принёс ему в институт; здесь нужно сказать, что за два прошедших месяца мы ухитрились ни разу не побывать друг у друга в гостях: я не был у него, а он, хотя и бывал неоднократно в общежитии, но ни разу не заходил к комнату ко мне... и вот впервые за два месяца он звал меня к себе, и взгляд твоих карих глаз был полон тайного, мне одному понятного значения, как ни старался он это скрыть под маской беспечности. \"Когда? \» — с трудом подавив радость, спросил я. \"Ну, вечером... — он пожал плечами, и по его глазам я понял, что радость моя от него не укрылась. — Ты делаешь вечером что? \» \"Сегодня? — я сделал вид, что задумался. — Сегодня... вроде дел никаких нет. Сегодня я смогу... часов в семь... да? \» \"Да\», — кивнул Андрей, изо всех сил стараясь выглядеть деловито... Я пришел ровно в семь.
— За время, прошедшее после той субботы, когда неведомо откуда взявшаяся страсть переплела наши руки и ноги, заставила нас взасос целовать друг друга, ласкать один одного и в сладострастных судорогах истекать семенем, мы оба — и Толик, и я — о многом передумали и, как я понял уже позже, во многом сумели самостоятельно разобраться, и не просто разобраться, а сумели, преодолевая ложь и убогость публично декларируемых представлений об однополых отношениях, продраться сквозь нагромождение этой лжи к пониманию, что есть нечто более важное и существенное, чем обыденные представления окружающего нас социума, — и вот мы снова были вдвоём — одни в квартире...
— За окном уже было темно и, монотонно барабаня по стеклу, накрапывал мелкий холодный дождь, а в комнате Андрея горела настольная лампа, он был в домашних потёртых джинсах, и эти джинсы, скульптурно обтягивающие его аккуратно — в меру — оттопыренный красивый зад, делали его еще более стройным и оттого ещё более желанным — невыносимо, до умопомрачения желанным, — я, едва войдя в квартиру, сразу почувствовал, как мою душу захлестнула горячая нежность, а тело мгновенно наполнилось сладчайшей истомой, и от этой нежности и истомы в тот же миг сладко-сладко забилось сердце... я хотел его — хотел! хотел! — и это желание близости, горячее и хмельное, уже было вполне
