губы, язык его упруго бьётся у меня во рту, и мы оба — он и я — сопим, как первобытные паровозы... наконец, не без усилия выворачивая голову вбок, я в буквальном смысле вырываю свои губы из его рта... сердце у меня бьётся, колотится, отчего грудь ходит ходуном, — глядя на Саню, я с трудом перевожу дыхание...
— Охуел, бля... — выдыхаю я непослушными, вмиг опухшими губами, глядя Сане в глаза... в такие минуты мне кажется, что я люблю его — люблю! люблю всего! — и мне наплевать, кто и что про это думает, и как это называется, и кто мы такие, и вообще... пусть думают, что хотят, — флаг им в руки! В такие минуты есть только мы — я и Саня, и про нас — про эти наши минуты — никто ничего не знает, и это — главное... глядя Сане в глаза, я невольно облизываю пылающие губы, — не отвечая — не выпуская меня из рук, он толкает меня к дивану, но дверь не замкнута, и я, упираясь ладонями ему в грудь, с силой отталкиваю его от себя. — Дверь... дверь, бля, закрой! — возбуждённо шепчу я, машинально поправляя через шорты сладко ноющий, несгибаемо твёрдый член.
Саня, снова ничего не говоря — ничего не отвечая, выпускает меня из объятий и, повернувшись к двери, дважды проворачивает ключ в замочной скважине: щёлк, щёлк... Возбуждён Саня не меньше моего, и возбуждение это неприкрыто сквозит во всём его облике: в торопливых движениях, в частом дыхании, в напористо устремлённом взгляде потемневших — шальных — глаз, — торопливо замкнув дверь, Саня вновь поворачивается ко мне, при этом он так же, как и я, машинально облизывает губы... дверь на замке, и мы... какая разница, как это называется! Беззаботное, залитое солнцем лето, и Саня — мой друг, и мы — вдвоём... и — что ещё нужно для счастья в шестнадцать лет?
В коридоре, в углу, стоит обшарпанная, почерневшая от времени тумбочка, и еще стоит вдоль стены застеленный старым покрывалом диван, — больше в коридоре из мебели ничего нет. Над диваном расположено окно, но сейчас лето, и окно завешено плотной тканью — поэтому в коридоре прохладно и полумрак; иногда мы трахаемся в доме — в Саниной комнате, а иногда, в дом не заходя, занимаемся этим прямо здесь, в коридоре на диване, и где заниматься этим, для меня никакой разницы нет... как, впрочем, и для Сани; секунду-другую Саня смотрит на меня молча, словно видит меня впервые, и я невольно ловлю себя на мысли, что если вдруг... если вдруг по какой-либо причине я и захочу сейчас прервать эти игрища, то сделать мне это так просто вряд ли удастся, — глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, через шорты тискает, ладонью мнёт свой колом вздыбленный член...
Собственно, что будет дальше, я знаю: сейчас Саня повалит, опрокинет меня на диван, нетерпеливо навалится сверху, подомнет под себя, и я... о, всё не так просто! — Саня, жарко сопя, навалится на меня сверху, и я тут же начну делать вид, что я вырываюсь — что я или передумал, или не решил ещё, хочу ли я этого на самом деле, и потому, уже лёжа под Саней я начну усиленно сопротивляться, — какое-то время, сопя и пыхтя, мы будем бороться руками и ногами, и от этой борьбы оба мы будем еще больше, еще сильнее возбуждаться... потом, словно бы выдохнувшись, я сделаю вид, что я сдаюсь — что я уступаю ему... и — уступая, я покорно раздвину, расставлю под ним ноги: он тут же, пользуясь моей «слабостью», жадно обхватит мои губы своими, до боли всосется в них, а я скользну ладонями по его спине, по пояснице, и ладони мои вмиг наполнятся упруго-мягкими Саниными ягодицами, — минуту-другую, лёжа под Саней с раздвинутыми, полусогнутыми в коленях ногами, я буду тискать через шорты его возбуждающе сочную задницу... потом, словно бы сами собой, руки мои скользнут под резинку шорт, и я почувствую под ладонями бархатистую кожу двух симметрично сжимающихся полушарий, — какое-то время, пока Саня, вдавливаясь твёрдо бугрящимся пахом в
