неуютно. Он понял, что опять влип, сказал что-то не то, не знал, как себя вести, не мог нащупать правильную нить разговора. В отчаяньи, он повернул голову в сторону спальни генеральши, но генерал перехватил его взгляд:
— Оттуда помощи не жди. Жена уехала в Москву к дочери. И моли Бога, чтобы у неё всё было чисто. Я видел, как ты пялил на неё глаза!
Это конец! У Алика потемнело в глазах. Надеяться больше не на кого. Анна Ивановна ему не поможет... Кого он имел в виду, жену или дочь? Ну, да, Веронику, ибо на Анну Ивановну я глаза не пялил, она и так была моя. Это она на меня пялила...
Алик был на грани обморока. Ему всё стало настолько безразлично, что он опустился в кресло, и прикрыл глаза.
— Говори всё начистоту, продажная сволочь! — услышал он над своим ухом.
«Что ему, в конце концов, хочется от меня услышать», — подумал Алик и решил идти ва-банк:
— Я за собой вины не чувствую. Я думал, вы всё знаете. Организовала всё Клара Сергеевна. Анна Ивановна послала меня к ней с поручением, а она уложила меня в постель. Потом стала посылать меня к своим подругам. За это мне платили... Я на машину собираю... Это, можно сказать, мечта моего детства...
— Ну, вот, теперь верю! А то пытался мне лгать. Да я тебя, сосунка, насквозь вижу.
Алик понял, что попал колесом в нужную колею, и решил закрепить успех:
— Это всё Клара Сергеевна виновата, честное слово. Я не хотел, а она угрожала, говорила, одно слово скажет мужу, и я окажусь в дисбате за изнасилование...
— Что же ты, дурачок, мне не пожаловался? Я бы тебя защитил от этой жрицы любви!
— Мне деньги были нужны... И ещё я боялся... Всё было бы хорошо, если бы Клара Сергеевна меня не заразила. Честное комсомольское, Ростислав Вячеславович, это точно она! А Анна Ивановна об этом ничего не знает.
Генерал опустил пистолет, которым угрожал Алику, поставил его на предохранитель. У Алика страх отступил от сердца.
— Вот так следователю всё и расскажешь. Всё, как было, честно, без утайки... Повторишь, как говорил сейчас мне. Понял?
— Что тут непонятного? Расскажу всё, как вы велели.
— Да не я велел, а так было на самом деле! Какой же ты у нас красавец! Девять командирских жён уложил в кровать! И я, старый дурак, под тебя свою задницу подставил... Ты хоть об этом не вздумай сказать... — генерал пристально посмотрел на Алика. — Объясни-ка ты мне, старому дураку, как можно любить таких старух?
Алик хотел сказать — так же, как и тебя, за полста рублей — но не стал портить установившихся доброжелательных отношений:
— Каких — таких? Вы их совсем не знаете! Они красивы лицом, умны, у них благородная душа, мудрый ум, богатый жизненный опыт, они многое знают, у них доброе сердце и масса других достоинств. Они чувствительные, хрупкие натуры, а вы поместили их в изысканно-богатые клетки, заперли там на многие годы, снабдив их, вместо любви и ласки, деньгами, тряпками, и продуктами, превратили их мозг в хранилище секретной информации государственной важности, душу — в некую атрофированную, покорную субстанцию, а тело — в кусок человеческого мяса, и после этого ещё смеете возмущаться... Чем, хотел бы я знать? Возмущаться надо плодами своего труда, а они здесь ни при чём, вина их лишь в том, что у них мягкое сердце, и они не осмелились вовремя послать своих мужей ко всем чертям, вместе с их командирскими должностями, и генеральскими погонами...
Алик окончательно успокоился, и смирился с любым решением генерала, потому и перестал бояться его. Если не убил со зла, тем более не убьет в спокойной обстановке. И ещё Алик понял, что нужен генералу, как свидетель, который поможет освободить для него кабинет командующего...
— Ну, философ, ничего не скажешь... Выходит, ты всех их любишь?
— Я и сам не знаю... Не презираю — это точно. А любить... Может, и люблю, но какой-то не такой
