Привет, Сэмми! Отпадный вечер!
— Ооо!... — ответил Сэмми. — С новеньким? А со мной когда?
... — Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него, — Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток. — А ну-ка, ну-ка...
Она усадила меня на складной стул, стоявший у фургона, и задрала юбку, под которой не было ничего, кроме голых бедер и розовой масляной пизды, распахнутой, как моллюск. Оседлав меня, Ви всосалась мне в рот своими плотными, пекучими губами, от которых хотелось выть, как от щекотки, и напялилась голой мякотью на мой хуище...
— Уиии... — корчилась она, жаля меня языком в губы и в нос. — Обойдешься без минета... Я тебя зверски хочу. Ты что, колдун? Уууу... ооо...
— А Тесак? — все-таки спросил я, утопая в ее пизде.
— Что Тесак? Он обожает, когда меня ебут. Обожает смотреть. Небось и щас смотрит.
В складках брезента, прикрывшего зад фургона, я видел голову Тесака, а потом и Китти, глазевших на нас, и лопался от неловкости, — но быстро забыл обо всем на свете и втянулся в бешеный ритм секса, первого публичного секса в моей жизни. Мне было весело, умопомрачительно жарко и вкусно. Меня будто выкупали в лакомстве, на которое я облизывался, как мальчишка на витрину, — и я барахтался в нем, как во взбитых сливках, перемазывался и хлюпал блаженной липкостью губ, выедавших меня, как нежные каннибалы.
Ви скакала, упираясь мне в плечи, трясла сиськами, подлетавшими до небес, насаживалась на меня с размаху и морщилась, когда вдавливалась в меня глубинным мясом:
— Так глубоко... еще никто... аааа!... где такой дрын отрастил?... — хрипела она, размазываясь пиздой по мне. Мы запутались в ее широкой юбке, свалились со стула, ушедшего глубоко в землю, и еблись на траве, истоптанной ногами и колесами. Трава пахла бензином, и волосы Ви, когда я зарывался в них, тоже пахли бензином. Я долбил Ви, толкая ее по земле, и вскоре загнал ее под фургон, и Ви выгнулась, корчась под моими толчками, и уперлась рукой в колесо... Она пищала, закатывая глаза, выгибала сиськи кверху и пускала пузыри, — но я уже не мог выдержать:
— Аааааааааааа... — Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах...
— Нууууу... — стонала Ви, забрызганная с ног до головы. — Ну ты и... Не мог уже?... А ну давай... давай... — она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.
Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье...
Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке — и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами...
***
Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.
День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так... Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все, но многие. Я никогда еще не видел столько голых сисек всех размеров, форм и
