ждал, когда Мишка кончит... не закончит, а кончит, спустит — он мял меня, как подушку, горячо, обжигающе дышал мне в ухо, руки его поочередно скользили по моим бедрам, и... лёжа под Мишкой, я уже начал — совершенно неожиданно для себя самого, помимо воли! — от всех этих трений и ёрзаний испытывать сначала лёгкое, как бы робкое и неуверенное, потом всё более сильное, с каждой минутой возрастающее удовольствие... оно было такое же, какое испытывал я, время от времени наяривая сам себя перед сном под одеялом... как вдруг Мишка, сжав меня изо всей силы, быстро-быстро задергал задом, напрягся и, тяжело дыша, обливаясь потом, уронил лицо в подушку, — я почувствовал, как живот мой обожгло горячее и липкое...
Какое-то время мы оба не шевелились... Мне было ясно, что он кончил — он лежал на мне усталый, потный, с гулко бьющимся сердцем, уткнувшись лицом в подушку... потом он сполз с меня и вытянулся рядом. Я потрогал свой живот — от Мишкиной спермы живот мой был липким, и член мой, торчащий, как штык, тоже был в Мишкиной сперме...
— Сейчас... принесу полотенце, — тихо произнёс Мишка, поднимаясь.
Он вернулся с полотенцем, сел на край тахты.
— Давай, вытру...
— Я сам! — торопливо отозвался я, вырывая у него полотенце.
— Жека... чего ты дёргаешься? Хочешь, я у тебя пососу? Давай...
Мне показалось, Мишка хочет наклониться...
— Нет! — я дёрнулся в сторону.
— Дурак ты, — усмехнулся брат в темноте. — Ладно, спим... — Мишка, поднимаясь с тахты, с трудом подавил зевок.
А утром, когда зазвенел будильник, всё повторилось ещё раз — с той лишь разницей, что времени не было, нужно было успеть на электричку, и Мишка меня уже ни о чем не просил... он просто навалился на меня, вставил свой член мне между ног, под яйца, и минут через пять, после такого же, как и ночью, судорожного, сладострастного трения кончил — я, поневоле сжимая его член ногами, сдавливая его, пролежал всё это время под Мишкой, не сопротивляясь и не вырываясь... член мой опять стоял, и опять я чувствовал, как нарастает во мне то самое ощущение, какое испытывал я, наяривая свой член рукой...
В электричке Мишка вёл себя так, как будто ничего не было... смеялся, шутил... я его не очень слушал — я знал, чего я хочу и что я сделаю, когда окажусь дома... На вокзале Мишка, прежде чем попрощаться, пытливо взглянул мне в глаза...
— Надеюсь, у тебя хватит ума... — он на мгновение запнулся, — не болтать, что... что тебе попку проткнули. А то... при таком раскладе... я имею в виду попку... — Мишка говорил медленно, то ли подбирая слова, то ли давая мне возможность думать над тем, о чем он говорит, — для иных... — он помолчал и еще раз повторил, выделив эти два слова, — для иных ты уже не парень... ты девочка... А тебе это... надо?
— Что — надо?
— Чтобы... какие-нибудь уёбища... изображающие из себя... настоящих парней... вымещали на тебе... свои сраные комплексы...
Я молчал. Я понял, о чем говорил Мишка. В нашем доме, в соседнем подъезде, жил Генчик — тощий прыщавый пацан, одержимый идеей уничтожения пидарасов. Иногда с горящими глазами он рассказывал нам, как в очередной раз он где-то с кем-то за кем-то гонялся. У Генчика фамилия была Зайков, и во дворе мы его называли Зайчиком.
Я совсем не хотел, чтобы «нормальные парни» типа этого ублюдочного Генчика вымещали на мне свои сраные комплексы.
— Мишка, а ты... пидарас? — нагло глядя в глаза брату, который был старше меня на целых шесть лет, спросил я.
— Не больше, чем ты. У нас в роте... — Мишка вдруг улыбнулся, — знаешь, как говорили? Вжик-вжик — и опять мужик.
— А ты... в армии, да?
— И в армии, да, — Мишка смотрел на меня с какой-то снисходительной доброжелательностью, как смотрит умудрённый опытом учитель на несмышлёныша-ученика. — Если захочешь, расскажу... во
