ротик, вылила на меня ушат помоев и поток отменной брани. Основной сутью сих речей было, что я бездарность, а она профи, посему играем по её сценарию.
Быстро сообразив, что её умопомрачительная красота далека от мозговой извилистости, и то, что её волосяной покров был, хоть и ярко-алого цвета с золотистыми прожилками, мозгов ей занимать надо было.
— Я буду врачицей, а ты нерадивым пациентом, — на пальцах проясняла она свой сценарий.
Пока декораторы декорировали, с понтом под зонтом, больничную палату, новоявленная режиссерша переоблачивалась в медсестру или врачиху прямо посреди съёмочной площадки. Оператор в тихушку, под беспрестанное перещёлкивание Вовчинских подтяжек, снимал сей торжественный момент. Мною было замечено, что межножная обволошенность красотки была нежно-снежного цвета, что наводило на блондинистую принадлежность мозгового аппарата последней. Пелена спала с моих глаз, а мой воин, приняв стойку: «на полшестого», изготовился к бою.
Славный удар шваброй по полу обозначил начало новой серии. Я, возлежа на кровати с грустным лицом, дожидался своей участи пациента стандартной Российской больницы. Лёгкий осенний ветерок привнёс пряный запах жимолости и цветущей сирени. Открылась дверь, впуская прекрасную работницу медфронта, разодетую в белоснежный, сильно помятый местами, халат. Эксклюзивно поправляя больничную шапочку, она, ставя аккуратно свои ножки, выкраденные с обложки Менс Хилза, приблизилась к моей кровати.
— На что жалуемся, больной? — проворковала стандартную фразу стандартная мечта 15-тилетних отпрысков, мастурбирующих в душе.
— У меня сильнейший недое... температура сильнейшая, — поправился пациент.
Достав из широченных кармашков градусник, форматом с литровую бутылку Жигулёвского пива, дева, наклонившись предо мной, попыталась впихнуть мединструмент под мышку. «Слава Богу, что мы не в Италии, Франции и ещё каких-то оглоушенных странах, где градусники ставят в другие предназначенные им места», — пронеслась шокирующая мысль.
Между тем, её насиликоненые дойки выпростались из халатика и соблазнительно засверкали, придавая интерьеру незабываемый изысканный блеск и шарм. Мои руки, мгновенно сообразили, как надо себя вести и, ухватившись за их куполоносность, стали мять, щипать, гладить и подверчивая — подкручивать их соскообразность. Губы и рот, вкупе с языком, перестали терять даром время и я, присосавшись и прилизавшись к её округлым прелестям, дал разрешение своему воину осторожно приподнимать простынь, скрывающую мои телеса.
Не прошло и пяти минут, как мы оказались, почему-то, на полу. Медсестричка в упоении нанизавшись на мой любострастный кол, стоявший теперь не хуже осинового, пыталась возвратно-поступательными движениями, вызвать перераспределение тельных жидкостей. Взяв на себя инициативу, я резко перевернулся в позу под номером 44. В продолжении 40 минут мы катались по полу, вереща, как напроказившие котята.
Солнце давно спустилось над городом, ознаменуя мой проигрыш. Мне же было не до этого! Я вкушал младое тело медицинского работника под нежный стрёкот цикадности камеры видео-оператора и дробный перещёлк подтяжек Вовчика. Всё хорошее когда-нибудь, да кончается, даже слив под номером 11, который был засчитан.
Двенадцатая, худопопая, худогрудая, злющая вобла, ростом выше меня на два спичечных коробка без закаблученности, после заслуженного мною 15-ти минутного отдыха встала передо мной и зло усмехнувшись, односложно спросила:
— Сценарий?
— Знакомство вслепую, — ни с того, ни с сего заявил сценарист в моём лице.
Уютный столик летнего уличного кафе со стоявшей посредине вазой мертвых цветов, сильно отдающих формалином, вероятно украденными впопыхах декораторами с кладбищенского венка, наводил грусть и тоску на восседавшую на пластиковом стульчике посетительницу. Появившейся мега-мачо с
