мальчиком. Вскоре с него брызнуло мне на пальцы. Я тоже постарался не затягивать. Хорошо, что с ним можно особо не церемониться — это порой бывает так утомительно. Хотел обтереть руку о никиткину голову — вляпался в жир. Обтер о влажную гладкую спину. Никитка перехватил её и с чувством поцеловал.
— Ручка у вас, барин, сладкая! И где вы так насобачились, а?
Как всегда, лучше бы он молчал. Перед мои внутренним взором предстала дивная смугло-золотистая задница юного Смурова. Я снова услышал его горячий шепот:
— Не слишком грубо, mon cher, но и не слишком нежно... Тут несколько иная постановка кисти...
Никитка громко пустил ветры.
— Пошел отсюда! Еще раз голову напомадишь — побью.
Почувствовав себя снова в фаворе, Никитка обнаглел пуще прежнего. Настасья пришла жаловаться: у нее опять пропала мелочь.
— Он тебе хоть на кухне помогает? Пол языком чистит? Помои руками выскребает?
— Какие там помои! Давеча дала ему гуся ощипать, так он отказался! Ногти, говорит, обломаю.
И верно. Во внешности Никитки произошли разительные перемены. Раньше, помнится, его невозможно было заставить шею помыть. Теперь благоухает духами. Как-то раз я обнаружил у него в волосах вплетеную ленточку. Что бы это могло значить? Я сделал вид, что ушел на службу, а сам через черный ход тихо вернулся домой. Мой маневр остался незамеченным. В зале я услышал голоса и смех. Подкрался и заглянул в неплотно притворенную дверь.
Эжени в лучах утреннего солнца стояла посреди комнаты. В руках у нее горело и сверкало что-то нестерпимо яркое, алое.
— Вот, Ники, примерь. Я тебе по вороту стеклярусом обшила, а по кайме — тесемкою.
Никитка, встряхнув кудрями, принял у нее из рук шелковую рубашку.
— Спасибо, барышня! Ручки у вас чистое золото!
— Нет, ты примерь сейчас. Мне надо посмотреть — впору ли?
Мелькул белоснежный торс моего Ганимеда и облекся струящимся алым шелком. Эжени деловито оглаживала его плечи.
— Вроде бы впору. Ну-ка, повернись.
Никитка взметнулся, взвизгнул по-бабьи и пустился в пляс:
— Аиии!
— Постой минутку спокойно, не мельтиши!
А тот поднял её на руки и закружился по комнате. Она отбивалась, болтая в воздухе ногами, заливаясь смехом. Хохоча, они вместе упали на софу.
— Ох ты и растрепа, — отдышавшись, вымолвила Эжени, — дай причешу.
Она достала из кармана гребешок и принялась расчесывать никиткины кудри. Тот, мурлыча, положил голову ей на колени.
Я уже не знал, кого из них я ревную больше. Как будто почувствовав мои мысли, Эжени опустила гребень и вздохнула.
— Барышня, милая, что вы так вздыхаете?
— Тяжело мне, Ники. Грустно... Да ты не поймешь.
Никитка серьезно поглядел на нее.
— Чего тут не понять? Была барышня — стала блядышня. Ясное дело — тяжко.
Это удивительно, но она и не подумала обидеться!
— Ну и что мне делать, Ники? Удавиться?
— Не надо. Живи.
— Как жить?
— А запросто, как я живу. Мне знаешь, что приказчики кричат, когда я мимо лавки прохожу?"Мать потаскуха, сестра потаскуха, и сам потаскуха!» И что мне, по-твоему, удавиться надо?
— Я так жить не хочу.
— А что же ты хочешь, барышня? — Никитка подобрался к её ножкам и снял один башмачок. Второй слетел, еще когда они кружились по комнате.
— Чего я хочу, того не вернуть. Я хочу, чтоб все было как раньше.
— Раньше-то уже прошло. А чего ты хочешь сейчас?
Эжени молчала. Никитка незаметно стянул с её ножки чулочек.
— Выйти замуж за него хочешь, так ведь? — вкрадчиво продолжал он.
Никитка снял и второй чулок и теперь держал в руках её белые маленькие ножки, дышал на них, то и дело целуя.
— Так это запросто можно устроить, — неожиданно брякнул он.
— Как? — воскликнула Эжени.
— Первым делом — привяжи...
— Как? — снова спросила Эжени.
— Ну, это уж тебе виднее, — смутился Никитка. — Тут как на рыбалке. Лучше всего ловится на живца.
— На живца?
— Да. Нужно
