ночи на побегушках: подай-принеси. Хозяин приставать стал. Ну, я не дался. И прогнал, паскуда, не заплатив. Он мне вот морду-то и разукрасил.
— А почему ты не дался?
— Мужик сиволапый, вонючий, а все туда же, — презрительно процедил Никитка. — Я только ... вам, барин, могу одолжение сделать.
Тронутый до глубины души лакейской преданностью, я смягчился. В конце концов, разве мы не в ответе за тех, кого мы приручили?
— Ладно уж, оставайся. Спать будешь на кухне. Чтоб в чистых комнатах я тебя больше не видел! Никаких мне от тебя одолжений не надо.
— Конечно, у вас тут теперь кралечка.
— Молчи! Сам ты кралечка. И когда только дерзить перестанешь?
— Простите, барин, великодушно! Больше никогда рта при вас не раскрою!
— Как же, так я тебе и поверил. Ступай.
Никитка, однако, не только не ушел, а наоборот, стал подползать ко мне на коленях.
— Я у вас, барин, просить как не знаю. Ради Христа! Я вам все сполна отработаю!
— Ты говори яснее! Деньги что ли нужны?
— Жалованье свое прошу вперед. Я понимаю, что не заслужил, да только край! Не на кого больше надеяться. Мамка моя хворая, работать не может. Нас у нее двое, я, да сестрица. Сестрица, Надюша, в доме на Большой Почтамской служит...
— Это полненькая такая? Кудри как у тебя?
— Да, только сейчас она там не работает. Заразилась дурной болезнью, сифилью, а хозяйка убыточную держать не станет. Вернулась к матери и живет. Им уход нужен, деньги на лечение, а у них есть нечего.
— Сколько?
— Пока рублей сорок хватит.
— Ты столько не стоишь! Ладно, держи, сестре скажи, как вылечится, пусть приходит благодарить.
— Это уж всенепременно! — воскликнул мигом просиявший Никитка и, зажав деньги в кулаке, подпрыгнул чуть не до потолка.
Вечером я пошел проведать барышню. Она лежала тихо в темной комнате, но чувствовалось, что она не спит. Я молча лег рядом, не касаясь её. Мы пролежали так довольно долго, пока я не решился нарушить молчание.
— Эжени, прошу вас, дайте мне вашу руку.
Она послушалась. Я провел её кистью по своим глазам, с бесконечной нежностью приложил ладонь к губам. Рука была как мертвая.
— Вы боитесь?
— Да, — прошептала она.
— Того, что я на вас наброшусь?
— Нет. Не знаю. Мне просто страшно.
— Прошлый раз я вам сделал что-то страшное?
— Да.
— Что же?
— Вы меня страшно унизили.
— Может быть, я был излишне жесток сначала? Когда диктовал вам свои условия? Кстати, вы тогда держались молодцом. Но ведь вы сейчас не об этом, правда? Вы о том, что было потом. А потом я не пытался вас унизить: сначала мне стало вас жалко, затем я воспылал к вам страстью. Что ж тут удивительного? Вы были со мной в постели голенькая (вот как сейчас) и, кажется, благосклонно принимали мои ласки.
— Вот это-то и унизительно для меня!
— Ах, да! Хорошая леди — мертвая леди. Этому вас учат в пансионах? Вы позволили себе...
— Прекратите!
— Хорошо. Если уж вы хотите быть униженной, то я не могу вам в этом воспрепятствовать. Спокойной ночи, сударыня.
Я со своим оскорбленным достоинством удалился в кабинет. Но сон не шел ко мне. Пришлось спуститься вниз и растормошить сладко сопящего Никитку.
— Я сейчас, мигом, — прошептал он, смекнув, чего от него хотят.
Через минуту ко мне проскользнул растрепанный Ганимед. Он успел сполоснуть водой заспанную рожу, впрочем, это не особо помогло. Волосы он не помыл, но зато густо напомадил.
— Что, не дает барышня? — съязвил-таки-не удержался Никитка.
— Тебе, кажется, рот занять нечем?
Умеет, подлец, этого у него не отнять. Даже слишком хорошо умеет!
— Полно тебе, Никит. Иди, ляг ко мне.
— Ну вы и распутник, барин, — изрек Никитка, подставляя свой роскошный афедрон.
— А сам-то? Задницу, небось, салом смазать не забыл.
— С вами забудешь... Ой!
Я нащупал напряженный мальчишеский уд и сжал его. Никитка засопел и принялся подмахивать. Ласкою надо, ласкою, даже с
