грохот и лязг сталкивающегося оружия стал сплетаться в бойкий весёлый мотив? Когда ушла боль? Когда орки стали такими медлительными, почему они ползают, как мухи, увязающие в дерьме? Разве это важно? Важно убить их! Убить их всех! Рубить! ... Крушить! Пусть они умрут! Сила против силы! Давайте, вот он я! Я иду к вам, я хочу дотянуться до ваших шей и свернуть их! Я хочу сделать ожерелья из ваших зубов! Я хочу наслаждаться вашей агонией, когда буду вытаскивать и наматывать на руку ваши кишки! Вы моя пища! Мои яства! Я сожру вас всех и поделюсь с богами, ничтожные хиляки! Ну же! Ну же! Ещё! Ещё!..
Самсон больше не мог петь, он не мог больше думать или говорить, он не мог больше ничего, кроме как убивать, песня и резня призвали на него то, что танелонцы называют благословением богов — боевое безумие. Движения гиганта ускорились, ощущение боли полностью исчезло, сила ударов не просто рубила твёрдые оркские тела, они взрывались от соприкосновения с оружием, разваливались на части. Орки не успевали даже понять, откуда пришла смерть, как их черепа оказывались проломлены, руки оторваны, кишки выпадали на землю, позвоночники крошились, а по их телам вышагивала смерть с безумным неживым лицом. Тяжёлая танелонская секира рубила и рубила, порхая вокруг хозяйского тела, убивая прежде чем кто-то успеет нанести удар. Время стало абстрактным для Самсона, он растворился в стихии войны и лишь продолжал движение, наугад выбирая направление, кладя на землю поверженных врагов, прежде чем сделать хоть один шаг. Возможно, прошли минуты, а возможно всё это безумие длилось часами, но вскоре вокруг не осталось никого, ни одного живого орка, чтобы его убить, пустота, залитая светом угасающего солнца. Потеряв возможность убивать, Самсон потерял стимул двигаться. Сознание медленно всплыло из розовой дымки, он осознал себя как личность, с трудом заворочались какие-то мысли, он куда-то шёл, что-то делал... Его послали? Куда? Зачем?
Самсон стал оглядываться вокруг, но не видел никого, кроме расчленённых зеленопузых, во рту пересохло как в старушечьей манде, горло болело, будто по нему прошлись железным ёршиком, мышцы издавали сухой треск при каждом движении, в некоторых местах на руках расплылись гематомы, там мышцы пострадали особенно сильно во время тяжёлых даже для танелонца нагрузок. Гигант посмотрел на свои пустые ладони и только теперь серьёзно встревожился — секиры не было! Оружие нашлось быстро к его облегчению, оно застряло в черепе громадного орка, лежащего на земле и придавленного тушей своего же скакового вепря. Разрубленные половинки рогатого шлема валялись поодаль, у раскинутых рук дикаря лежали обломки щита и сломанный боевой тесак. У вепря тоже был прорублен череп, прямо в середине широченного лба. Самсон узнал работу своего оружия. Он не помнил, как завалил этого здоровяка, но не сомневался, что это сделал именно он!
Танелонец упёрся в морду орка сапогом, схватился за рукоятку и с третьей попытки выдернул оружие. Этот зеленопузый оказался самым крупным, в росте он наверняка не уступил бы самому Самсону, а в ширине даже превзошёл бы! Доспехи склёпаны из различных кусков металла и кольчужной сетки, на плечах меховой плащ, во многих местах кожа проткнута украшениями — добытыми клыками, золотыми и железными серьгами. Морда размалёвана синей краской. Самсон бы не удивился, если бы узнал, что прорубился до ставки вождя и завалил самого Махруджа! Только это было теперь неважно, вот он, Самсон, стоит израненный, покрытый кровью, но живой! И вот они, орки, сколь бы сильны они ни были при жизни, все стали равны в своём ничтожестве после смерти. Мусор. Одноразовая пища для топора и стервятников.
Самсон отправился обратно, следуя по эдакой уродливой тропинке выложенной трупами. Он шёл буквально по своим следам.
— Ох ты ж, Самсон идёт! Эй, Самсон вернулся!
Скидийские Воробьи стали
