его горячее, послушно-податливое тело, содрогаясь от наслаждения... «не может быть, чтобы он при таком раскладе остался безучастен — к такому кайфу остался равнодушен», — подумал Архип, изучающим взглядом скользя по симпатичному лицу Зайца, по его тонкой длинной шее... да, сейчас Заяц сделает в с ё, и Архип это прекрасно видел, точнее, видел-чувствовал — не мог не чувствовать.
— Короче, Дима-Димон... слушай, что я тебе, салабону, скажу... внимательно слушай — запоминай, бля! — негромко проговорил Архип, глядя молча стоящему перед ним Зайцу в глаза. — Ты меня перебил в туалете, когда я учил там Шланга быть человеком... но дело не в этом! Дело в другом: ты, будучи салабоном, подсуетился с чисткой писсуаров — вызвался всё сделать сам... а вот это уже — зря! Ты зачем это сделал — зачем так сказал?
— Не знаю, — Заяц, не понимая, куда клонит Архип, невольно пожал плечами. — Я подумал... подумал, что ты ударишь его.
— И что с того? — в глазах Архипа мелькнула усмешка. — Тебе с того — что?
— Не знаю, — едва слышно прошептал Заяц, пытаясь понять смысл вопросов — стараясь сообразить, зачем Архип его обо всём этом спрашивает.
— Добрый ты, Зайчик... но ты, бля, сейчас не на даче у любимой бабули — ты в казарме, и доброта такая здесь ни к чему... понятно, что ты салабон и, как все салабоны, ты будешь делать всё то, что будет делать твой призыв. Ну, то есть, это понятно... скажут тебе «сделай» — сделай. Попросят «помоги» — помоги. Это, Димон, нормально — без этого здесь нельзя. А нарываться на работу самому, суетиться, проявлять собственную инициативу — вот этого делать здесь не надо. Потому что никто тебе за всё это спасибо не скажет. Это во-первых. А во-вторых... ты, бля, пожалел сейчас Шланга — готов был завтра вместо него драить писсуары, а он, бля, хуйло носатое, случись что, первым будет драить тебе морду, потому что здесь твоя доброта выглядит как слабость, а такие, как Шланг, всегда хотят за счёт чьей-то слабости показать свою силу... потому что только так эти Шланги и могут утверждаться в жизни. Но я не о Шланге — я о тебе... ты, Димон, добрый, но здесь это выглядит как слабость, а ты этой слабости допускать не должен — вот я о чём тебе говорю! Спрячь, бля, свою доброту... казарма — это, бля, джунгли, и твоя доброта здесь может запросто тебе же самому выйти боком. А ты, бля, пацан вроде нормальный... нормальный ты, Зайчик, пацан — без гнилых понтов... потому я тебе всё это и говорю — объясняю-подсказываю. Понятно?
— Да, — кивнул Заяц.
— «Да», — передразнил Зайца Архип. — Ты, бля, нормально говорить можешь? Сам, бля, пацан нормальный, а сам, бля, как глухонемой... — Архип, говоря «глухонемой», как-то не подумал, что, во-первых, глухонемые ничего не слышат, а во-вторых, глухонемые не могут сказать «да». — Или ты что — боишься меня? Я что — такой страшный?
— Нет, — отозвался Заяц, и это была правда... точнее, это была почти правда: нельзя было сказать, чтоб Заяц совсем перестал бояться, но в данный конкретный момент ни в словах, ни даже в самой интонации голоса Архипа не было ничего угрожающего.
— Вот, бля, опять... «нет», — невольно улыбнулся Архип, снова передразнивая Зайца. — «Да», «нет»... ладно, Димон! Ещё убедишься, что я совершенно не страшный... а пока — всё! Подумай о том, о чём я тебе здесь сказал, — Архип уже хотел сказать Зайцу, чтоб он шел спать, но вместо этого неожиданно для себя самого произнёс-проговорил совсем другое: — А ты, бля... ты о чём сейчас подумал, когда услышал, что я тебя зову?
— Не знаю... ни о чём не подумал, — ресницы у Зайца непроизвольно дрогнули.
Архип, от взгляда которого не ускользнуло это невольное движение длинных ресниц, едва слышно засмеялся... было видно, что Заяц еще ни разу не брился, — щеки его были
