говорил... а Гоблин Никандрович, трахая Кольку не хуже Лёхи — получая удовольствие то же самое, так говорит, и почему он так говорит, Колька не понимает; на словах — одно, а на деле — совершенно другое... почему? — вот что его, Кольку, интересует... глядя снизу вверх на сладко сопящего Гоблина, Колька снова шевелится — нетерпеливо двигает бёдрами.
— Сейчас... сейчас закончим — лежи! — бормочет чуть слышно Гоблин Никандрович, не прерывая движения — не сбиваясь с темпа... хорошо! ах, как хорошо! А ведь он, Гоблин, не сразу решился на подобное — не сразу он осознал-понял своё собственное желание вернуться назад, в свою молодость, чтобы, сквозь толщу спрессованных временем лет назад вернувшись, ещё раз вкусить то, что было когда-то... Первые — невольные — всполохи воспоминаний стали возникать-появляться в сознании Гоблина ещё на Севере, — страну закрутило, заколыхало на виражах, и среди самой разной информации, потоком полившейся в глаза и в уши фонареющих граждан-обывателей, то и дело стали проскакивать в разных газетах-журналах упоминания о приверженцах лунной — голубой — любви... это было и необычно, и неожиданно, — вдруг выяснилось, что то, что считалось «половым извращением», на самом деле никаким извращением не является, а является вариантом нормы, и что многие — очень многие! — были этой любви подвержены: философы, поэты, полководцы... а в античные времена — так, пожалуй, все, и любовь такая в античные времена не только не скрывалась, а поощрялась и приветствовалась — любовь такая в античные времена ассоциировалась с мужеством, с доблестью и с геройством... черт знает что! Все становилось с ног на голову... или — с головы на ноги? Гоблин читал-перечитывал появлявшиеся статьи об однополой любви, о сексе между мужчинами — и в памяти его всё смелее, все отчетливее всплывали картины его собственного опыта, от которого он когда-то в одночасье отрёкся... да, он отрекся, но ведь было же это всё, было! Столько лет он об этом не вспоминал, не думал, не позволял себе на этой теме фиксировать своё внимание, и казалось, что всё, что было связано с однополым сексом, из памяти испарилось, исчезло, выветрилось, а оказалось, что ничто никуда не исчезло — помнилось всё, и помнилось это «всё» до мельчайших подробностей: армия, лето, младший лейтенант... да-да, помнилось всё: как, задыхаясь от наслаждения, истекая потом, они с упоением ласкали друг друга... как их руки не знали стыда, а губы сливались в сладостно затяжных поцелуях... как скрипели под ними пружины дивана, когда они, поочерёдно мужеложа друг друга, содрогались от желаемого — желанного! — наслаждения... помнилось — всё!
Гоблин читал-перечитывал в разных газетах-журналах появлявшиеся статьи-заметки, и получалось, что его недолгое траханье с первым секретарём горкома молодёжи тоже было не извращением, а вариантом нормы: с регулярностью раз в неделю секретарь зазывал его к себе в квартиру, и... зачем секретарь звал Гоблина, было понятно: они, ничуть не стесняясь друг друга, деловито раздевались догола, секретарь сосал у Гоблина член, делая это умело, с видимым наслаждением... потом, не давая Гоблину кончить в рот, он поворачивался к Гоблину задом, становясь раком, или ложился на спину, вскидывая вверх разведённые в стороны ноги, и Гоблин так же умело, с нескрываемым наслаждением натягивал молодёжного секретаря в зад — ебал его в жопу, энергично двигая бёдрами, сладострастно сопя, сладостно содрогаясь, — хорошо им было обоим — как каким-нибудь полководцам... и что его, секретаря этого, дёрнуло лезть на малолетка — в пионерском лагере? Ведь жизнь — вся жизнь! — Гоблина от той секретарской несдержанности пошла-потекла по иному руслу... вспоминал Гоблин свой давний страх, леденящий, почти животный, заставивший его в одночасье пересмотреть свою
