приглушенно рассмеялся деревянным — неестественным — ... смехом... на улице было почти темно; электрический свет в гараже не горел — двери была распахнуты, и гараж был освещен внутри светом лунным. «Ну? — оборвав смех, Лёха вопрошающе толкнул Кольку плечом. — Давай?» Что почувствовал Колька, услышав от Лёхи «давай»? А ничего не почувствовал... ну, то есть, совсем ничего. «Давай», — флегматично отозвался Колька, и снова в Колькином голосе не было ни страха, ни смущения, ни даже удивления... как, впрочем, не было в его голосе ни малейшего намёка на какое-либо сексуальное возбуждение, — Колька, отвечая Лёхе, сказал своё «давай», почти не задумываясь... выпитое пиво чуть ударило в голову, было начало лета, был вечер — на улице было уже темно, — Лёха, услышав Колькино «давай», ещё сильнее прижал, притиснул Кольку к себе, одновременно скользнув рукой по Колькиному бедру — к ягодицам. «А ты что — не боишься? — горячо, возбуждённо прошептал Лёха, еще до конца не веря, что так чудесно, так сказочно всё сложилось, и вместе с тем уже сладостно предвкушая половой акт. — Или, может, ты уже пробовал? А? С пацанами — пробовал?» «Ни с кем я не пробовал, — спокойно отозвался Колька, позволяя Лёхе нетерпеливо лапать его через шорты между раздвинутых ног. — А чего бояться?» «Это я так... просто так спросил, — тут же отозвался Лёха. Он разжал объятия. — Значит, так... ты, Колёк, здесь минуту посиди, а я крем... крем возьму, и назад — я быстро! Хорошо? Посидишь тут?» «Ладно», — по-прежнему спокойно отозвался Колька, и Лёха тут же пулей выскочил из гаража — за вазелином... там, в гараже, это и случилось, — вдоль стены стоял неширокий низкий топчан, и на нём, на этом топчане, Лёха Кольку «сделал» — в жопу его трахнул... они даже не раздевались полностью, а лишь приспустили шорты — двери в гараж Лёха прикрыл, в гараже стало темно, они делали всё на ощупь, и Кольке, когда Лёха, пристроившись, стал засовывать, сделалось больно, но Колька, закусив губу, боль эту, тупо распирающую, обжигающе горячую, молча выдержал, — член Лёхин вдавился, вошел в Колькино очко полностью — очко податливо разжалось, растянулось до нужного диаметра, и Лёха, двигая бёдрами, сопя, содрогаясь от наслаждения, умело натянул покорно лежащего Кольку в зад, трахнул его «как солдат солдата», а потом они оба, натянув шорты, допили пиво, посидели ещё немного, не фиксируя на произошедшем какого-либо внимания, и Колька, сказав Лёхе: «Ну, я пойду», — пошел домой; словно ничего и не было... Дома уже были родители, — Колька, сказав, что был у соседа Лёхи, с удовольствием поужинал, посмотрел по «ящику» какой-то боевик, и — без всяких угрызений, без каких-либо особых мыслей спокойно завалился спать... вот как всё это было у Кольки впервые — в первый, то есть, раз; было — словно не было...
Ритмично дёргая поднятыми вверх ступнями ног, Колька смотрит снизу вверх на лысину нависающего над ним Гоблина Никандровича; вжик... вжик... — скрипят пружины кровати... «Неутомимый какой... — думает Колька, глядя на лёгкую испарину, выступившую на лбу Гомофобова. — Или, может, он не может кончить?» — думает Колька; желая помочь Гоблину Никандровичу, Колька начинает двигать снизу вверх распахнутой задницей, устремляя очко навстречу члену, но делать это Колька не умеет — получается всё это не синхронно, и Колька затею эту оставляет, — пусть Гоблин трудится сам...
Вжик... вжик... — скрипят пружины. Гоблину Никандровичу полных шестьдесят, но выглядит он значительно моложе — на вид ему максимум лет пятьдесят, никак не больше. Он невысок, крепок телом, и лицо у него круглое, простецкое, без единой морщинки. Даже обширная золотистая лысина, обрамлённая по бокам и сзади ёжиком редких седых волос, не только не старит Гоблина Никандровича, а даже наоборот — странным образом молодит,
