задвинул свой член в освободившуюся полость, хотя время от времени он всё же доставал его и поддрачивал рукой. Может быть, в рассказе это происходит долго, а на самом деле заняло минуты полторы-две экранного времени. И за эти полторы-две минуты я успел лихорадочно стащить с себя штаны и в бешеном темпе, не отрывая глаз от экрана, кончить, причем не думая ни о том, что через незакрытые занавески меня могут увидеть, ни о дефицитном паласе под ногами: Именно палас стал главной заботой, когда я, наконец, опомнился. Столько спермы из меня еще никогда не выливалось, и я никогда не думал, что её так трудно оттереть с новенького ворса:
Первую кассету я не мог досмотреть до конца дня три. Уже с первых кадров мой член требовал немедленного к себе внимания, а вполне объяснимое стремление кончить одновременно с экранными героями упорно не желало воплощаться в жизнь. Это была примитивная немецкая порнуха, где охи и визги не прекращались ни на минуту, а герои с внешностью или статуй, или грузчиков овощного магазина успевали сменить с десяток поз, прежде чем демонстративно спускали не столько на лицо или спину партнёрши, сколько в сторону объектива, при этом уморительно (как я теперь это вспоминаю) крякая и пыхтя. Но тогда: тогда для меня это было откровением. Крупные планы я подолгу рассматривал на стоп-кадре. Анатомия перестала казаться скучным предметом с такими наглядными пособиями. Правда, влагалища никаких вожделений у меня не вызвали. Если бы кто-то мне сказал тогда, что это неспроста, возможно, я успел бы смириться с тем, что я не такой как другие. Но сказать было просто некому.
Просмотры видеофильмов отнимали слишком много сил и не способствовали успехам в учебе. В итоге я получил аттестат с более чем посредственными отметками. Конечно, влияния тетки хватило бы на то, чтобы устроить меня в какой-нибудь институт. Но отца заело, и он заявил, что я \"должен понюхать жизни, портянок и пороха\». В армию меня должны были забрать уже по осени, а чтобы наши славные вооруженные силы не тратили своё время на воспитание такого оболтуса, решено было отдать меня на курсы ДОСААФ. Выбор был невелик — учиться на водителя или на радиста. Я выбрал второе только из-за того, что зимой на морозе с неисправной рацией справиться легче, чем со сломанной машиной — в крайнем случае, можно на себе унести. К тому же на радистов учили здесь же, в Тобольске, и можно было оставаться жить у тетки с её видаком и её коллекцией.
Глава 2
Осень наступила в положенные сроки и повестка тоже не заставила себя ждать. На сборном пункте нас продержали дня три. Кого-то увозили, кого-то привозили. Но радисты никому не требовались. И, наконец, меня подозвал старшина в совершенно пижонской форме — отглаженной и зауженной до того, что штаны смахивали, скорее, на трико, а китель каким-то чудом не лопался по швам.
— Радист?
— Ну,: учили чему-то.
— Слух хороший?
— Вам что, спеть?
— Не умничай, сосунок, — и он внимательно осмотрел меня с головы до ног, причем делал это так долго, что мне стало не по себе. — Ладно, собирайся, поезд через пол часа.
— А куда меня?
Но он уже развернулся и ушел, громыхая по бетонному полу стальными набойками. Уже в поезде, выпив в одиночку бутылку водки, купленную на перроне у бойкой старушки, он разоткровенничался и всё-таки пояснил, что едем в жутко секретную часть, даже не часть, а точку радиоперехвата. Всего дюжина солдат и один офицер. Пополнение набирают не раз в пол года, а раз в год — обучать долго — работа тяжелая. Слушать весь эфир на такой-то частоте, и все что слышишь — записывать. Потом все это передают в специальный отдел КГБ на расшифровку. Ну, в общем, элитная, как он сказал, служба — никакой дедовщины, кормят на убой. Вот только от цивилизации далеко — до ближайшего жилья больше двухсот километров. Впрочем, — он
