надавил — теперь уже медленно и осторожно, внимательно следя за выражением его лица... и, едва я надавил, как лицо его снова перекосилось гримасой: \"больно... \» — прошептал Толик, закусив нижнюю губу, но дёргаться; как в первый раз, из-под меня не стал, — чувствуя, как член обнаженной головкой снова вскользнул в разомкнувшееся отверстие, я замер, не двигаясь дальше; какое-то время мы молча выжидали, глядя в глаза друг другу; я видел, что Толику больно, но он терпел — не вырывался... \"давай... пошел... \» — наконец прошептал он, и я, глядя на его перекошенное лицо, осторожно двинул членом дальше — вглубь, — Толян застонал, готовый опять дёрнуться из-под меня, но я, удерживая его руками — не давая ему вновь соскользнуть с моего члена, тут же замер сам; не двигаясь дальше... \"давай... пошел... \» — вновь прошептал Толик, кусая губы; я осторожно двинулся дальше — головка моего окаменевшего члена, туго обжимаемая знобящим жаром, плавно пошла, точнее, вскользнула в покорно разжавшуюся дырочку, и я, двигая бёдрами, осторожно устремился вперед, — чувствуя обжигающую сладость, содрогаясь от этой сладости, я медленно, миллиметр за миллиметром, вдавливал член в очко, видя, как лицо Толика искажается гримасами...
— Андрюха входил в меня с каждой секундой всё глубже и глубже, и мне казалось, что по мере вхождения член его увеличивается в диаметре, — мне казалось, что член его раздирает, распирает меня изнутри, но я держался — держался изо всех сил...
— Член мой вошел весь, до самого основания, и — глядя на Толика, лежащего подо мной, я невольно облизнул пересохшие губы... это был кайф! Я был в Толике! Я был в Толике, и вместе с наслаждением чисто физическим я почувствовал не меньшее наслаждение от осознания, что я... я т а м — внутри Толяна! \"Давай... \» — Толик, отдаваясь мне, закрыл глаза, и я только тут увидел, как на лбу его выступили капельки пота... нависая над ним, я равномерными толчками осторожно задвигал задом, чувствуя плотно обжимающую, обволакивающую сладость его горячего тела...
— Андрюха, нависая надо мной, вогнал в меня член полностью и, набирая темп, ритмично задвигал задом — стал меня трахать... по-настоящему...
О, какое это было блаженство, какое невыносимое наслаждение — трахать Толика в зад!... Мудрые древние греки не зря вменяли это едва ли не в обязанность и мужчинам, и мальчикам — в Древней Греции, колыбели европейской цивилизации, траханье в зад считалось высшей формой любви, и мужчины, имея жен для продолжения рода, наслаждались с мальчиками, а мальчики, подставляя мужчинам свои юные попки, не стыдились этого, а этим гордились. \"Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию... \» — эти слова, сказанные древнегреческим философом Платоном, я прочту зимой, а тогда, осенним вечером, мои мама и бабушка были на даче, я впервые в жизни совершал настоящий половой акт, и акт этот был гомосексуальный, — мой член, знакомый до этого лишь с кулаком, соединял мое тело и тело Толика, и это было единение не только физическое, но и душевное, духовное: ритмично скользя членом в тугой горячей дырочке, я чувствовал, как растёт и растёт во мне небывалое, жаркое, ни на что не похожее и ни с чем не сравнимое наслаждение...
— Андрюха, прерывисто сопя, трахал меня в зад — в очко, и я, содрогаясь от его толчков, безвольно дёргая поднятыми вверх ногами, испытывал одновременно и боль, и наслаждение: боль была чисто физическая и была эта боль обжигающая, словно там, внутри, меня с силой драли наждачной бумагой, и в то же время... в то же время сознание того, что делает это Андрюха — самый классный,
