перехватывая инициативу, тут же засосал его, чувствуя,... как стремительно твердеет, наливается горячей упругостью мой член...
— Пьеса с вином была окончена, и начиналось... начиналось уже настоящее, — страстное желание захватило нас, захлестнуло, и мысль, или точнее сказать, уверенность, что каждое мое движение найдет понимание у Толика, лишь подстегнула меня: не стыдясь и не стесняясь, не боясь быть отвергнутым или неправильно понятым, я, сунув руку между нашими животами, расстегнул на Толике брюки, и в то же мгновение моя ладонь, скользнув Толику в плавки, ощутила горячую упругость его напряженного члена.
— \"Давай разденемся... \» — прошептал Андрей, отрываясь от моих губ. Не отвечая, я молча приподнялся, расстегивая рубашку... Андрюха стал торопливо снимать одежду с себя... брюки, а за ними плавки полетели вниз. Не было ни стыда, ни страха, и я даже на миг удивился, как это просто, как естественно всё происходит, — шумящая, ликующая радость от осознания, что мы вместе, что мы открыты, распахнуты друга для друга, бушевала в наших телах и душах: голые и возбужденные, со всем пылом своей юной страсти мы устремились навстречу друг другу, наши руки и ноги вновь, как в первый раз, переплелись... барьеры, незримо стоящие между нами со дня нашей первой встречи, были разрушены и сметены, страсть оказалась сильнее страха, мы ласкали, мяли, гладили, исступленно исследовали тела друг друга, скользили, елозили друг по другу и, замирая от наслаждения, целовали, целовали, целовали друг друга взасос — все повторялось, мы снова, как и пять недель назад, принадлежали друг другу...
— Нежность, скопившаяся за эти пять недель, наконец-то нашла свой естественный выход и, ничем не сдерживаемая, захлестнула нас сокрушающим потоком, — о, какое это было невыносимое, пронизывающее блаженство!... Мы — голубые? Пусть! — летели мы с Толиком ввысь... Мы — извращенцы? Пусть!! — взасос целовал я Толика, и тут же, освобождая свои губы, он взасос целовал меня... Мы — ненормальные? Пусть!!! — сопя, задыхаясь от счастья, изнемогали мы друг на друге... Пусть, пусть называется это как угодно! — плевать, как это называется! — господи, да какое нам вообще дело до того, как это называется?! — нам... нам обоим, мне и Толику, самому классному пацану в мире, было бесконечно хорошо, и оба мы, оба — и он, и я! — делали то, что хотели, и пусть другие считают это пороком и извращением, пусть другие клеймят такую любовь, пусть другие бегут от этого, как от чумы, нам до них, до этих других, не было уже никакого дела...
— Это было счастье... самое настоящее счастье! Казалось, на всем белом свете были только мы, Андрюха и я, и еще — наша юная, наша необузданная, испепеляющая нас страсть, — мы ласкали друг друга, перекатываясь в постели, всасываясь в губы один другого, задыхаясь от неизбывной нежности... Всё было как в тумане, и дальше всё случилось само собой, произошло так естественно, что мысль, что я сосу член, мелькнула лишь тогда, когда мы, уже лежа \"валетом\», на боку, вовсю работали друг на друге губами... Наконец, приподнявшись надо мной — глядя мне в глаза, Андрей полувопросительно прошептал: \"Давай... по-настоящему... \» — он, возбужденный, красивый, гибкий, ставший вдруг в один миг бесконечно родным, предлагал мне испить, испытать последний предел сладострастного блаженства, полонившего наши тела и души... его возбужденный горячий член я держал в своей ладони, и, когда он прошептал \"по-настоящему\», я понял: это — в зад... или в жопу — в очко, как еще говорят иногда в пацанячих компаниях; \"по-настоящему\» — сказал Андрей, и в этом его предложении проникнуть друг в друга не было абсолютно ничего оскорбительного, ненормального или неестественного, — эти слова его прозвучали как музыка...
Ещё и поныне закомплексованным либо малограмотным людям
