дома висел громадный замок, что означать могло лишь одно — встреча откладывается...
Петька поначалу даже чуть растерялся, но тут же вспомнил, что, когда они были весной, ключ от кухни-времянки бабка вешала на гвоздь, вбитый в стенку сарая, и, кинувшись туда, ключ там обнаружил; это совершенно меняло дело! Петька открыл кухню-времянку и перво-наперво заглянув в холодильник — в холодильнике были яйца, масло, сыр, стояло в банке молоко... ну, и чего он растерялся? На грядке Петька сорвал два молодых, в острых пупырышках огурца... хлеба в хлебнице не было, но магазин был рядом, буквально через дорогу — Петька сходил в магазин, купил на последние деньги батон... и через двадцать минут он уже ел яичницу, совершенно счастливый и очень даже довольный собой, — он, Петька, чувствовал себя полным хозяином своей собственной судьбы... Бабки не было, а между тем незаметно стемнело — и над селом опустилась ночь; в сарае Петька обнаружил раскладушку — ни простыней, ни подушки, ни какого-либо покрывала не было, и Петька, поставив раскладушку под яблоней, улёгся спать, не раздеваясь, — сон спеленал его в ту же минуту, едва он лёг... и проспал Петька до самого утра, не замёрзнув и ни разу не проснувшись... Утром бабка не появилась, и Петька позавтракал в одиночестве — с остатками батона попил молока, потом полил грядки с огурцами и помидорами, и еще — полил цветы в палисаднике, — к обеду все дела были переделаны, и Петька откровенно заскучал... О доме он совершенно не думал — в нём уже не горела «жажда мщения», и душа его не требовала сатисфакции, и вообще... вообще — Петька чувствовал себя «человеком мира». Зато о Мишке он вспоминал несколько раз — Мишки ему явно не хватало... К обеду Петька сообразил, что, прочитав записку вечером, отец, возможно, уже едет сюда — за ним, а это в Петькины планы никак не входило, и, наскоро вымыв сковородку и убрав в сарай раскладушку, он замкнул кухню-времянку, повесил ключ на гвоздь и заторопился на вокзал — у бабки оставаться было опасно...
Денег у Петьки не было, но это Петьку совсем не пугало и даже более того — не очень огорчало; отсутствие денег было неглавным. В их классе учился пацан, который уже трижды сбегал из дома, и этот пацан рассказывал, как можно «путешествовать без денег». Главное, рассказывал пацан, делать «жалобные глаза»... и Петька, перед тем как от бабки уходить, перед зеркалом потренировался — «жалобными глазами» себя порассматривал; у Петьки было чистое симпатичное лицо, большие, обрамлённые пушистыми ресницами глаза и словно припухшие — сочные — губы, при этом над верхней губой, по краям, уже можно было рассмотреть еще редкий и тонкий, но уже заметный пушок... блин, усы скоро вырастут, а они меня порют, как маленького, — думал Петька, делая перед зеркалом «жалобные глаза»...
И вот — он снова был на вокзале... Ехать дальше, то есть дальше от дома, Петька не решился, но и домой возвращаться он не хотел — и потому решил сделать так: поехать по направлению к дому, но сойти на одну-две остановки раньше... а там — будет видно; это показалось Петьке самым оптимальным вариантом. На перроне было всего несколько человек, и Петька, стараясь не привлекать к себе внимания, сел на скамейку в ожидании «попутного поезда» с добрыми проводниками... и только сев на скамейку, он обратил внимание на воинский эшелон, стоявший на дальнем — третьем — пути.
Судя по тепловозу, эшелон должен был идти как раз в ту сторону, куда нужно было ехать Петьке, и Петька решил попытать счастье — напроситься в попутчики к солдатам; из двух вагонов, расположенных в голове поезда, над Петькой весело посмеялись, когда он предложил себя в качестве попутчика, зато у третьего вагона — последнего, заключающего длинный состав — белозубый солдатик, выслушав Петьку, спросил у кого-то, оглянувшись назад:
— Слышь,
