глаза.
— Виталий Аркадьевич, я не знаю... то есть, я могу, конечно, показать сейчас пальцем на любого в вашем альбоме, с кем вы вместе служили, но... в этом не будет никакой логики. Это будет просто тык пальцем, а вы ведь... вы спросите меня, почему я показал именно на этого вашего сослуживца, а не на кого-то другого... так ведь? — Эдик вопросительно смотрит мне в глаза, но мне кажется, что вопрос, который сквозит в его взгляде, совершенно не связан с вопросом, прозвучавшим в его двух последних словах.
— Да, Эдик... я об этом тебя непременно спрошу, — говорю я.
— Значит, я не угадал... я не получаю бонус?
Эдик смотрит на меня, не отрываясь... я привык его видеть спокойным, уверенным, предупредительным — я привык видеть в его взгляде неизменное уважение, сопряженное с чувством собственного достоинства, а теперь он смотрит на меня не просто вопросительно, а как-то по-мальчишески беспомощно... сын моего армейского друга... что он хочет от меня услышать?"Я не угадал...» Ах, Эдик! Если б ты сейчас произнёс эти три слова с вопросительной интонацией, мне пришлось бы отвечать именно на этот твой вопрос — и тогда нам обоим стало бы понятно, о чём ты думаешь в эти секунды... а ты ведь думаешь, Эдик, ты думаешь — ты не можешь об этом не думать... черт меня дёрнул затевать всю эту глупость: «укажи мне фотографию того, с кем я трахался в армии, и бонус — твой»... кретин! А с другой стороны... кто мог т а к о е предвидеть?... Васю в тот мартовский день я с трудом уговорил потерпеть до вечера... он мог бы, плюнув на секс со мной, сходить в кусты — сбросить сухостой вручную, как это делали все и как делал это иной раз я сам, но Вася упёрто дождался... он дождался вечера — и после ужина, когда до построения на вечернюю поверку у нас снова образовалась полоса свободного времени, мы с Васей, отойдя от лагеря в сторону, противоположную той, куда с Толиком я ходил после завтрака, натянули друг друга так, как это может быть в пору беспечно шумящей юности, причем младший сержант Вася с лихвой вознаградил себя за томительное для него ожидание — он спустил в меня дважды, не вынимая член... нам всем — Толику, Васе, Серёге, Валерке, мне — оставалось совсем немного до дембеля... незабываемое время!... Ты не спросил меня, Эдик, ты произнес свои три слова — «я не угадал» — с интонацией констатации, но меня не обманешь... я знаю, Эдик, о чём ты думаешь — о чём ты спрашиваешь меня и что, впившись в меня глазами, ты боишься сейчас от меня услышать...
— Не знаю, Эдик, огорчишься ли ты... — я делаю паузу, — но... — я снова делаю паузу, глядя Эдику в глаза... мне кажется, Эдик, что если я скажу сейчас, что я трахался в армии с твоим будущим отцом, ты не очень удивишься, услышав это, потому что, листая альбом с поставленной мною целью, ты не мог не подумать сам о младшем сержанте, беспечно смотрящем на тебя из своей армейской юности... ты любишь, Эдик, мыслить логически, и потому ты не можешь не понимать, что, будучи в армии, мы все были одинаково во власти искушения плотью... — если, — говорю я медленно, — ты не угадал, то всё правильно: бонус, Эдик, ты не получаешь... таково было моё условие!
Я чувствую, как во мне нарастает желание... жаркое, сладкое, непреодолимое желание. Я не хочу ни мартини, ни водку... я хочу Эдика — здесь, сейчас... хочу так, как когда-то — совсем в другой жизни — хотел младший сержант Вася меня, на весеннем ветру ... упрашивая покинуть на час территорию палаточного лагеря...
— Эдик... — шепчу я, скользя ладонью по его груди — запуская ладонь под рубашку... у Эдика прекрасная грудь — тугие упругие мышцы под безволосой атласно-нежной кожей. — Эдик... — шепчу я, указательным пальцем шевеля сосок... я чувствую, как сосок уплотняется — делается твёрдым... Эдик, не закрывая альбом, перекладывает его со своих коленей на журнальный
